Памятка гражданам об их действиях при установлении уровней террористической опасности

   Александр Алексеевич Михайлов (1.01.1922 – 2003), уроженец села Куя НАО, известный московский литературный критик, член Союза писателей России, профессор, академик РАЕН.

   Ещё школьником посещал  в конце 30-х годов занятия кружка «заполярье» при газете «Няръяна вындер». Был призван на фронт, прошёл всю Великую Отечественную войну. Окончил в Архангельске Педагогический институт, преподавал там, затем жил и работал в Москве. Часто приезжал в Ненецкий округ, сотрудничал с окружной  газетой.

Фрагмент  книги «Северная тетрадь»

 ...Погода в этот праздничный День рыбака выдалась отменная, было даже жарко. Я гостил в Тельвиске у сестры Ирины Алексеевны. Гулянье в честь праздника устраивалось на бору, метрах в пятистах от деревни. Но – ныне  высший шик! – почти никто  не шел сюда из деревни пешком, колхозники садились в лодки с подвесными моторчиками, огибали мысок по Городецкому шару, въезжали в озеро и лихо причаливали к берегу у места гулянья. А там гремела музыка, варилась уха...

Фрагменты книги “Северная тетрадь”

...Поселок тогда еще только-только начинался, когда мне пришлось жить в нем. Была там рыбацкая изба, склад и баня. Вот в этом поселке, в двух верстах от впадения реки в Баренцево море, была оседлая база оленеводческо-рыболовецкого колхоза. Бригадиром оленеводческой бригады был отец Василия Ледкова, бригадиром рыболовецкой бригады – мой отец...

...Были и очень трудные годы в жизни печорян, особенно, пожалуй, начало тридцатых, когда вся страна переживала трудности из-за неурожая. Вот тогда-то, весной 1933 года, мой отец со своим напарником и решили попытать счастья – подались на промысел семги на побережье Баренцева моря.

Отцу не на кого было оставить ораву из пятерых детей, в ожидании шестого, где я, одиннадцатилетний, был старшим, и он взял нас всех с собой. Год провели мы в земляной бугре на берегу моря в полном одиночестве, тяжелейший год нашей семьи. Сейчас и представить трудно, как все это можно пережить...

А представить надо совершенно пустынный берег моря, низменный и болотистый. Станешь к морю спиной – впереди, сколько видит глаз, – тундра, бесчисленные озерца и речки и никакой растительности, кроме багульника по берегам речек да ягеля. А море суровое, редко выпадет тихий солнечный денек, обласкает теплом, и снова задует то сумасбродный шелоник (юго-западный), то многоводный глубник (северо-западный ветер), и жди тогда шторма, жди подхода семги.

Особенно неуютно здесь осенью, когда приходят большие воды и шторма почти не прекращаются, когда темными холодными ночами волна так сильно бьет в берег, что брызги долетают до нашей бугры.

Ощущение одиночества усиливал стон гагар, всегда предвещавших ненастную погоду, и печальные крики морских чаек.

...Зима в тот год, по счастью, не была особенно холодной, но пурги и метели замучили. То и дело нам приходилось буквально выгребаться из-под снега. По нескольку суток подряд мы отсиживались в погребенной под снегом  бугре при свете коптилки на тюленьем жиру. Когда кончалась пурга, и мы откапывались из своего убежища, то, бывало, обнаруживали следы песцов или даже волков на крыше нашей бугры.

А у отца лов не шел, на пушного зверя у него никогда не было удачи, не то что на рыбу. Бродили мы с ним по тундре, ставили капканы, ночевали в охотничьих буграх, а песец в капканы не попадал...

...Когда установилась зима, мы с отцом отправились на факторию в Черную, за двадцать пять километров, где зимовала бригада рыбаков с семьями и где можно было получить кое-какие продукты авансом под улов будущего года, так как за сданную рыбу уже все было получено и почти съедено.

В Черной была большая изба, настоящий ковчег в тундре, внутри почти сплошь застроенный нарами, где ютились целые семьи, с большой русской печью в углу, занимавшей чуть ли не треть избы, и небольшим “общим” пространством посредине, занятым дощатым, наспех сколоченным столом на крестовинах. Изба эта казалась мне настоящим клубом...