Памятка гражданам об их действиях при установлении уровней террористической опасности

Александр Канюков

Мой ясовей

Рассказ

Накануне мы договорились с бригадиром Нюровым, что он возьмет поутру подсаночных оленей и перебросит меня до тони Тарханово.

Но вот прошумела дождливая ночь, в чум проник пасмурный рассвет и разбудил всех жильцов. Не успели мы по-хорошему протереть глаза, как в жилище ввалился дежурный пастух Бобриков. Он не похож был на себя: малица вытянулась до пят, а на скулах нервно вздрагивали желваки.

— Сошлись, убежали проклятые, — выругался он. — Почуяли близко за речкой соседнее стадо и рвутся туда… Совсем ошалели, на собаку лезут, человека готовы затоптать…

— Много убежало? — перебил его Нюров.

— Половина стада, не меньше…

Бригадир стал ругать и Бобрикова, и соседей, и оленей, и дождливую ночь. Чертыхаясь, схватил малицу, кушак и выскочил на улицу.

О моем существовании, конечно, все позабыли. Пропала всякая надежда попасть на сборочный бот, который, по моим расчетам, уже подходил сейчас к Тарханову, а завтра чуть свет должен выйти в Шойну. А это, в свою очередь, грозило мне тем, что отстану от бота и еще с полмесяца, до отправки детей в школу, просижу в тундре, а потом, может быть, столько же в Шойне.

Вскоре на стойбище пришло поредевшее стадо…

Наспех заюрковали быков.

Все мужчины взяли по упряжке и собрались ехать к соседям, чтобы, не откладывая, отделить своих оленей.

— Прокопий Иванович! — окликнул я бригадира, решив напомнить ему о себе.

— Вот как худо все получилось, — увидев меня, горько отозвался он.

— Ясовея-то тебе дать не могу: всем пастухам до поту работы хватит.

Посмотрев вокруг, вдруг он остановил взгляд на своем семилетнем сынишке, и озабоченное лицо отца сразу же стало мягче, добрее.

Право же, на Артемку нельзя было смотреть равнодушно: он важно восседал на своих собственных санях, наготове держа в руках хорей и вожжу. Стоило ему шевельнуться, и олени вскачь понесут его по тундре. Артемка предчувствовал всю прелесть быстрой езды среди взрослых, и наверно, от этого по его круглому личику расплылась довольнейшая улыбка.

— Корреспондента, однако, увезти надо, — снова заговорил Прокопий Иванович. И, лукаво подмигнув мне, добавил: — Вижу, Артем мой ясовеем к тебе собирается…

Улыбку с лица мальчишки словно смахнули. Он недовольно задвигал плечами и, обидевшись, возразил:

— Не хочу. Оленей имать хочу.

Нюров неопределенно хмыкнул и, скрывая свою добродушную усмешку, обратился к окружившим его оленеводам:

— Яков, тебе бы я велел, к примеру, повез бы человека?

— Конечно, повез бы.

— А ты, Илья?

— У меня на языке нету слова «не хочу».

— И ты, Макысь, наверно, не отказался бы?

— Как же можно бригадира ослушаться?

Этот небольшой разговор между оленеводами лучше всякой морали подействовал на Артемку.

— Дорогу ты у меня знаешь. Ночью приедете в Тарханово, подождешь до свету и обратно, — напутствовал отец сына.

И тут же лукаво добавил:

— Артем, с корреспондентом ты поосторожнее будь. Не будешь осторожным — рассердится он на нас и напишет: «Плохой бригадир Нюров, сын у него тоже плохой...».

И вот мы на тряских тундровых воргах — оленьих дорогах.

Удивительно: прошли только первые дожди, а в ямах, выбоинах дороги, междухолмиях уже выросли лужи. Отовсюду обдает нас холодными брызгами. У меня промок маличный капюшон, сырость чувствуется и на плечах. Ветки кустарников, как губки, впитали в себя воду и все время хлещут по ногам. И тобоки — обувь из оленьих шкур — начинают раскисать, тяжелеют полы малицы.

Моросит.

— Худо дело, брат Артем, — говорю я, — совсем вымокнем.

— Не худо, — бурчит в ответ ясовей. — По сырому сани хорошо катятся.

Артемка прав. По сухой земле мы передвигались бы со скоростью, как говорится, семь верст в неделю. Теперь же олешки бежали крупной рысью, совершенно не напрягаясь.

Уже много раз я старался вызвать своего ясовея на откровенный разговор, но отзовется он нехотя и опять молчит, надует и без того пухлые щечки и упрямится, как молодой олешек.

— Так-так, Артем, — снова заговорил я. — Сказывают, что ты уже и буквы знаешь…

— Слухи ходят?.. — заинтересованно переспросил мой ясовей и, повернув ко мне вдруг подобревшее личико, с достоинством взрослого закончил: — Слухи правильно ходят.

А потом и совсем стал словоохотлив.

— Два пастуха за руки здороваются — это «ны» буква, — стал он рассказывать мне. — А «ю» буква — это когда отец мясо хочет из бочки достать, за бочку руками взялся. Пока он возился, волосы упали. Рукой стал поправлять — «ры» буква такая. «О» буква — та совсем простая. На бочку похожа, на луну похожа, на солнце похожа. Бабку Настю-то у нас видел? На нее тоже похожа. А «вы» буква — как собака, когда спать под сани залезет и свернется.

— А что же из этих букв получится? — поинтересовался я.

— Что получится? Нюров получится!.. Моего отца и меня все так называют.

— Значит, фамилия у вас — Нюров? А скажи­-ка, Артем: кем ты хочешь стать, когда школу окончишь, когда будешь взрослым?

— Бригадиром буду, — не раздумывая, ответил он, будто то, что Артемка будет бригадиром, уже решено правлением колхоза.

— Бригадиром, конечно, неплохо… А почему, например, не летчиком?..

Но Артемка перебил меня:

— Тогда бригадир тоже летчиком будет. Тогда коммунизм будет.

— Любопытно. Объясни­-ка мне, Артем, как это бригадир, и вдруг летчик…

— Сам газету пишешь, а не понимаешь, — укорил меня ясовей. — Мой отец так говорит: «С чумами в коммунизм не пустят». Тогда все в лектрическом доме жить будем, а олени пусть сами по тундре ходят, мох едят. Видел сегодня, как худо получилось? В другое стадо олени убежали, много дней их имать надо. Олени худые будут, пастухи устанут.

— А при коммунизме-то разве не так будет?

— Откуда же так­-то? Какие олени вместе захотят ходить — вместе пастись будут; какие вместе не захотят — на другое пастбище пойдут.

— Значит, и в тундре коммунизм будет?

— Тоже коммунизм будет, — уверенно говорит Артемка и испытующе смотрит на меня.

Но я был вполне серьезен, и он успокоился.

— Бригадир и пастухи, отец говорит, в поселке жить будут, — продолжал просвещать меня Артемка. — Бригадир, когда захочет посмотреть, как олени живут, скажет пастухам: «Товарищи, слетаем-­ка, однако». Потом на самолет сядут, бригадир мотор покрутит и — тррр… полетели. Самолет-то — он быстрее нашей упряжки скачет. За один день всю тундру обойдем.

— О-хо-оо! — вдруг воскликнул Артемка, осадив подсаночных над каким­-то обрывом.

— Что, Артем? — спросил я, предчувствуя что-­то недоброе.

— Смотри, смотри. Мадаха-­то совсем большая выросла.

Я посмотрел вниз. Вода залила береговые кустарники и шумно неслась куда-то вперед. И это после первых осенних дождей! Я хорошо знал Мадаху­-реку: летом можно ее перейти по камням и даже не промочить подошвы тобоков, а теперь как разъярилась!

— Может, повыше где есть переход? — спросил я Артемку.

— На Камень подняться если, перейти можно, там мы с отцом совсем осенью переходили, — спокойно, как бывалый человек, рассуждал Артемка. — Но туда лучше не надо ехать, лучше в чум ехать: все равно на бот опоздаем.

— Ну, а как же быть? — начинал я сердиться.

— Переходить надо, — сказал Артемка и, завернув упряжку налево, стал спускать с обрыва.

Я безропотно последовал за ясовеем.

— Средних оленей отстегни, — приказал мне ясовей, останавливая оленей у самой воды.

После этого с обеих сторон саней мы привязали по оленю. Они, по мысли Артемки, должны были поддерживать сани на плаву. В упряжке же оставили трех остальных, но тягло (постромки) настолько укоротили, что пелеи чуть ли не касались головки саней.

— Не получится ли плохо, Артем? — предположил я. Откровенно говоря, было страшновато, да и рискованно пускаться в пучину в такой «лодке».

Артемка слабо улыбнулся в ответ: ему ведь тоже было боязно. Но мальчишка очень хорошо умел держать себя в руках.

— Садись! — крикнул он и начал подталкивать хореем подсаночных.

Олени дернулись, встали на дыбы… Хорей еще раз прошелся по их спинам. Мгновенье — и во все стороны полетели брызги. Течение сразу же подхватило нас вместе с оленями и понесло.

— Хей! Хыть! — кричал Артемка.

— Хей! Хыть! — сильнее его орал я.

Маленький Артемка до пояса стоял в воде и с каким­-то остервенением дергал передового за вожжу. Я старался поддерживать его за малицу, сани же зыбко покачивались и, казалось, что вот-­вот уйдут из-под ног.

Когда мы были уже недалеко от берега, олень, находившийся рядом со мной, вдруг окунулся с головой в воду, и я почувствовал, что сани уплывают из-под меня. Но в этот момент в руках Артемки блеснул нож.

Артемка вмиг перерезал связки, и олени легко рванули нас вместе с санями на берег.

— Ну вот, хорошо, — облегченно вздохнул мой ясовей, повернув ко мне взволнованное лицо. — Дьявольский олень, чуть плохо не сделал…

Злосчастный олень как ни в чем не бывало стоял в стороне от нас и жевал.

И снова мы поехали. По словам ясовея, до Тарханова оставалось недалеко — две остановки. Артемка еще быстрее гнал оленей.

Хотя мокрая одежда липла к телу, но мы чувствовали себя чуть ли не героями: нам было приятно, что коварную речку мы все­-таки одолели. Всю дорогу, вплоть до самой тони, мы только об этом и говорили.

В сумерках приехали в Тарханово. Рыбаки потеснились, дали нам возможность высушить одежду, согрели и накормили. К моему ясовею они отнеслись с особым вниманием. Суровые, видавшие виды люди посматривали на него с восхищением.

Утром я садился на бот.

— Ну, Артем, до свидания, — сказал я, подавая ему руку, и сердце у меня екнуло. — Как же ты обратно­-то?

— Я совсем легкий, в обход поеду, по Камню, — беззаботно отозвался он. — А ты, товарищ, еще приезжай... — Но вдруг голосок его дрогнул. Артемка весь как­-то съежился, смутился и шепотом спросил:

— Скажи, худо будешь, нет, писать?..

— Нет, нет, дорогой ты человек Артемка, не буду я худо писать о тебе и твоем отце. Я напишу, что в тундре живет хороший мальчик Артем Нюров. Он очень хочет жить при коммунизме и обязательно будет жить при коммунизме. Он храбрый, добрый, хороший, а тогда ведь все люди только такими и будут.